Михаил Панкратов. На поэтической волне

Сегодня мы предлагаем читателям подборку стихотворений члена Союза писателей России Михаила Михайловича Панкратова. Он – автор трех поэтических сборников, награжден медалью им. С. Есенина, премией им. А.П. Чехова, премией Всемирной академии «XXI век от Рождества Христова». 21 октября ему исполняется 76 лет. Поздравляем нашего земляка – талантливого русского поэта с днем рождения и желаем ему новых творческих успехов!

Ночь в подсолнухи упала,

Скрипку пробует сверчок.

Ты рукой сотрёшь устало

Складку горькую со щёк.

Дочка сонная в кроватке

Крепко сжала кулачки.

По голубенькой тетрадке

Молча прыгают значки.

Ты поправишь одеяльце

И подушку заодно.

Желторогим постояльцем

Месяц просится в окно.

Может быть, во всём районе

Только здесь такая тишь.

У оконного проёма

Ты провиденьем стоишь.

Так ищут последнее чудо!

А ты, усмехнувшись, кольнёшь:

«Стихи – возрастная причуда,

Как в детстве тельняшка и клёш...»

Под буйство гривастого ветра

Бросало мне море стихи.

Какая симфония века

В созвучии этих стихий!

Не чайку волной относило –

То юность была за кормой.

Но белые ночи, как символ,

Остались и ныне со мной.

Не старятся только платаны,

Вот здесь ты немного права.

Моложе меня капитаны

Идут открывать острова.

Не надо пути мне короче,

Не надо мне гладких морей.

Стихи – это белые ночи

Над жизнью и правдой моей!

* * *

Дождь и плащ к твоим ногам

Я под вечер брошу.

Потянул сентябрь в луга

Золотую ношу.

Рвется ветер с тополей

К тоненькой рябине.

Ты любимого налей

С привкусом полыни.

Посидим и помолчим.

За притихшей дверью

Занесло тропу в ночи

К прежнему доверью.

Жизнь так странно потекла,

Сам ли так разметил?

Грани чешского стекла

Под российский ветер?

Разведённые судьбой,

Трудно ставим точку.

Мы не первые с тобой

Вместе – в одиночку.

Матери

Ты в степи, ты почти что рядом,

Ты в одном перелёте пурги,

Где над домиком с белым фасадом

Солнце вымело в небе круги.

«Скрип» да «скрип» – запорошена стёжка,

Дворик мал, как попона коня.

Ты вздохнёшь – хороша ли одёжка,

Это значит – опять про меня.

Про седины мои и не вспомнишь,

А увидишь, как в детской руке

Покачнулся при крике: «Воронеж!»

Бледный суп в полевом котелке.

Та дорога прошла через детство,

Через голод и тиф, как в бреду.

К той дороге – контрольному средству –

Трудный день на поверку веду.

Южный ветер зависнет на ставнях,

Запоёт петухом по ночи.

Ты, родная, сегодня оставь мне

Под порожком от дома ключи.

Я приеду, наверно, под утро.

Будет речка туманы крутить.

Осторожно поставлю продукты,

Постараюсь тебя не будить.

В.И. Политову

Не по старице, а по ерику,

Загулявшему с талых вод,

В полночь лунную, близко к берегу,

Лодка утицею плывёт.

Загружённая, еле тащится,

Задевает кусты веслом.

Филин ухает и таращится,

Надо мною идёт в излом.

На корму движок вынут старенький,

Чтоб не срезать его о пень.

Да, в путину – не на завалинке:

Трудноватый у нас был день!

Мне бы в баньку, да с крепким вени

Да пивка бы хороший ряд!

Чешуи золотые семечки

На борту под луной горят...

То ли счастье ушло, то ль обида?

– За калиткой следы обожгли.

В чистом поле, метелью повита,

Чья-то тень убыстряет шаги.

Даже чуткий мой пёс не залаял,

Виновато виляет хвостом.

Понесуха – метель низовая

Накренила бревенчатый дом.

Разрывает мне сердце на части

Беспокойный вороний галдёж.

Не окликнуть? А вдруг это счастье!

А окликнуть – обиду вернёшь?!

И неясна, и зыбка до боли

Эта белая дымь Покрова.

И скользят над остуженным полем

Два неясных метельных крыла.

Детские суеверия

По окна в землю врытая

Хатёнка на ветру.

Соломой крыша крытая

Туманится к утру.

Подслеповата горница,

Чердак просел.

Там к перерубу клонятся

Снопы в росе.

Когда же ночь усталая

Сны пишет набело,

Хозяйка – ведьма старая

Балует помелом.

Прокатится по лезвиям –

Моложе нет!

И полыхнёт в беззвездие

Тревожный свет.

По небушку покатятся

Неясные слова.

По-страшному заухает

За речкою сова.

А вот когда напляшется

С чертями на меже,

По лезвиям в обратную -

Старухою уже!

Кряхтит, слезая с лестницы,

Скрип-скрип доска.

Глядим, идёт ровесница,

В глазах тоска.

По нашим узким улочкам

Прошла тогда молва.

Приехала, мол, внученька,

А бабка чуть жива.

И только мы в станице

Не верили в родство:

Старуха-то – в двух лицах!

Заело колдовство!

Как тихо в детстве ехали

Тяжёлые воза.

И там остались вехами

Красивые глаза.

Уж хаты нет и сада нет,

И тропки замело.

А в речку всё не падает

Совиное крыло!

Инне Тхорик

Скачка

Что за конь подо мной?

Всё в галоп норовит!

Выгнул шею дугой,

Чёрным глазом косит.

Не преграда – плетень.

Маханул через быт.

Сыплет искрами день

Из-под крепких копыт.

Вынес к бездне крутой –

Я поводья рванул.

Кто играет со мной –

Вновь меня обманул!

В третий раз до крови

Я обидел коня.

А уж где-то вдали

Будто кличут меня.

Не из тех ли годов,

Где кому-то был люб?

Не до тех городов,

Плетью вытянул круп.

Ухнул ветер в лицо –

Аж не видно луки!

Золотое кольцо

Соскользнуло с руки.

Что теперь до кольца?

В небе стало темнеть.

Мне б успеть до конца

Только песню допеть!

И не пил – окосел,

Я от скачки такой.

Я на белого сел,

А несёт вороной.

Память

На ржавых петлях заскрипела дверь,

Ступеньки вниз позёмкою продуты.

С собой не пронести туда продукты,

В землянку, где я памятью теперь.

Перед глазами – низкий потолок,

Подпорка-столб, окно с землёю вровень.

А на печи, закутанный в платок,

Лежит мальчишка – простудился, болен.

Шептала бабка: «Долго ль до беды»,

Углы крестила и молила Бога.

В печи стояли щи из лебеды,

Война и голод стыли у порога.

А во дворе – брезентовый «омёт»,

Там, где росла ещё недавно груша,

Стояла смерть с названием «Ванюша» –

Немецкий шестиствольный миномёт.

У них Москва вошла и в явь, и в сны.

Меня тащили за уши под крышу:

– Москау видишь, Мишка, вражий сын?

– И я кричал, испуганный, что вижу!

Их было много, знающих язык,

Побито вдоль урочища Ольшанки.

В пять лет я различал по звуку танки,

В моих игрушках был немецкий штык.

Но снова кадр меняется немой,

И плоский штык уводит в тёмный угол.

Вот наш «У-2» с чернильной бахромой

В ржаной посев свечой горящей рухнул.

Ах, мама-мама! Тропочки узки,

И ночь страшна вокруг постов немецких,

Когда с подругой плакали по-женски,

А вот могилу рыли по-мужски!

С тех пор семья хранила свой секрет,

Он стал для нас надолго самым главным:

Пробитый пулей маленький портрет

И синий атлас, пахнувший туманом.

Я иногда живу далёким днём,

Я даже вижу сладкое лекарство, –

Мне память лет невидимым дождём

Омоет вдруг и время, и пространство.

И снова паром выклубится вход,

Я снова гляну с тёплого насеста:

Там Юлька, семилетняя «невеста»,

Глотнув слюну, протягивает мёд .

Ни рая нет в жизни, ни ада.

Но только лишь время к ночи –

Блокадные дни Ленинграда

У сна забирают ключи.

Как будто сквозь снежную заметь,

Всю белую ночь напролёт,

Чужая, ожившая память

Меня, как слепого, ведёт.

Ведёт по-над краем воронок,

Ведёт сквозь стальные ежи.

Как холоден, хрупок и тонок

Рассвет Пискарёвской межи.

И вдруг – будто тени очнулись:

Под белым рассветным крылом

Я вижу, как стены качнулись

И слышу, как бьёт метроном.

А там, где горячие вспышки

На миг осветили пролёт,

Я вижу, нагнулся мальчишка

Над санками, вросшими в лёд.

Позёмка разбег набирает,

Ей, видно, не будет конца.

И снег, белый-белый, снимает

Посмертную маску с лица.

Я слышу – заводятся танки,

И тяжесть деля на двоих,

Толкаю примёрзшие санки

Со страшной поклажей на них...